Надежда Первухина

ПОПРОБУЙ ЕЕ СЖЕЧЬ!

Посвящается Анне Черновой. С благодарностью за все!

Лариса, снова спасибо тебе.

Ты умеешь спасать корабли и писателей

Предупреждаю честно: не открывайте эту книгу…

Если никогда не мечтали о приворотном зелье;

никогда не грезили о волшебной палочке;

никогда не жаждали стать невидимкой;

никогда не задумывались, как летают ведьмы…

Эрика Джонг. Ведьмы

Предупреждение подтверждаю.

Автор

Глава 1

Поезд Москва-Холмец

— Да, с мышами нам повезло, — сказала одна девушка другой, внимательно рассматривая клетку с упомянутыми грызунами.

— С мышами — согласна. Но вот о погоде такого не скажешь, — вяло отозвалась вторая девушка, томно обмахивавшая личико розовым носовым платком.

Мыши и девушки третьи сутки ехали в поезде Москва-Холмец и порядком утомились. C cамой Москвы их сопровождала чудовищная жара, разогревшая нутро поезда словно топку. Мимо окон проносились выжженные беспощадным июльским солнцем поля, огороды с поникшими подсолнухами, поселки, будто припорошенные пылью, и города с маленькими вокзалами, напоминавшими картонные декорации к поднадоевшим отечественным сериалам.

Однако довольно о жаре — кто не испытал на себе ее сумасшедшего июльского поцелуя! Пора познакомить читателя с героинями нашей сугубо реалистической повести.

Девушка, заговорившая о мышах, звалась Юлией Ветровой. Юля была красавица неполных девятнадцати лет — то есть того именно возраста, который толкает на самые сногсшибательные и романтические авантюры. Кроме того, Юля была студенткой и поэтессой, и если студенткой она предполагала пробыть максимум еще четыре года, то поэтессой собиралась остаться на всю грядущую жизнь. Желательно — поэтессой прославленной. Но это как повезет.

Ее подруга, однокурсница и попутчица именовалась Мариной Красцовой. Марина была, что называется, «девушкой попроще» во всех отношениях. Внешность у нее была миленькая, но простенькая; талантами Марина не блистала, предпочитая верно служить талантам подруги, да и в университете ее недаром считали тихоней, не хватающей звезд с небеси.

Сейчас и талантливую поэтессу и ее тихоню подругу одинаково донимала известная всем дорожная скука, когда все возможные темы обсуждены и забыты, когда за окном нет ничего, приятного взору, когда проводница кажется врагом человечества, потому что принесенный ею чай слишком жидок и слишком горяч…

— Не понимаю, — подала голос Марина, — зачем твоей тетке понадобились японские мыши?

Пока Юля в ответ недоуменно пожимает плечами, нам — Голосу Автора — следует ввести необходимые разъяснения. Юля и Марина оставили шумную Москву ради того, чтобы провести остаток каникул у двоюродной Юлиной тетки в далеком малоизвестном городе под названием Щедрый.

Как говорила сама Юля, тетка объявилась у нее довольно неожиданно. Юлины родители канули в неизвестность, когда девочка была совсем крошечной, и оставили ее на попечение двух бабушек. Бабушки с задачей воспитания справились отменно, потому что вырастили девочку восхитительную, с какой стороны ни глянь. И до восемнадцати лет Юля полагала, что, кроме бабушек, у нее родственников на земле нет. И вдруг пришло письмо из города Щедрого, а затем другое и третье, потом были долгие междугородные переговоры с ахами и умильными слезами. В результате писем, переговоров и умильных слез Юля теперь и ехала знакомиться со своей двоюродной теткой Анной Николаевной Гюллинг.

Из тех же писем, переговоров и прочего Юля узнала, что ее тетушка — доктор искусствоведения, профессор, преподаватель по классу фортепиано в Щедровском музыкальном училище. Поэтому высказанная в последнем телефонном разговоре просьба купить парочку японских мышей и привезти их в Щедрый Юлю немного удивила. Впрочем, мыши стоили недорого, смотрелись симпатично и вели себя на редкость куртуазно. Мало ли какие у тети вкусы. Может, она без японских мышей не представляет себе гармоничной жизни.

Примерно в таком духе Юля и ответила Марине, тем более что Марина была сама не своя до кошек и волнистых попугайчиков.

— Ну ладно, — кивнула Марина. — Пусть мыши. Но кельтская арфа-то твоей тетке зачем?

— Откуда я знаю, — вяло откликнулась Юля. — У бабушки Зои эта самая арфа сто лет пылилась, никому не нужна была. На ней даже струн нет. Когда я рассказала Анне Николаевне об арфе, она очень заинтересовалась и попросила привезти. Может, ей она нужна для кабинета музыкальной истории или для каких-нибудь ритуалов.

…Оглушительный раскат грома прокатился по горизонту — такой, что задребезжали вагонные стекла. Девушки вздрогнули и обе одновременно посмотрели в окно — там голубизну неба беспощадно затягивали черные грозовые тучи с просверками молний…

— Гроза будет, — прошептала Юля.

— Ритуалов? — изумленно переспросила Марина. — Юль, ты что? Для каких ритуалов?

Юля посмотрела на подругу абсолютно непонимающим взглядом:

— Ты о чем?

Теперь недоумевала Марина:

— Юля, ты только что сказала, что твоей тете арфа понадобится для проведения каких-нибудь ритуалов…

Снова громовой раскат и молния, прозмеившаяся чуть ли не по вагонному стеклу.

— Я так сказала?

— Да!

— Ох. Это, наверное, у меня от духоты в голове перемкнуло. Я имела в виду — может, для занятий в музыкальном училище… Все-таки это музыкальный инструмент. Хотя по мне, так эта арфа похожа на пару склеенных костылей.

— А зачем в современном музыкальном училище старая облезлая арфа?.. Ой, смотри, какой ливень начался! Ужас!

Действительно, чернильной черноты тучи разродились ливнем, шедшим сплошной стеной без просветов и передышки. На фоне такого ливня духота купе показалась особенно невыносимой, и девушки, оставив мышей элегически дремать в клеточке, выбрались в тамбур.

Холодный влажный воздух почти обжег их, но они дышали с наслаждением, дрожа от брызг, летевших из полуоткрытой двери. Проводница, тоже вышедшая подышать, с улыбкой сказала девушкам:

— Вот они, местные грозы! Сразу ясно — до Щедрого недолго осталось. Еще часа четыре — и там. Как в Щедровский район входим — погода тут же меняется. Как по заказу. Верно говорят, ворожат они там, в Щедром…

— Ворожат? — удивилась Марина, а Юля почему-то рассмеялась.

— Конечно, — спокойно ответила проводница. — А вы что, ничего не знаете о здешних местах?

— Нет, — по-прежнему смеялась Юля. — Мы из Москвы. Надо же — ворожат. Прямо как в сказке.

— Ну, сказки здесь ни при чем, — улыбнулась и проводница. — Вот приедете, сами все увидите.

— Что увидим?

— Город. Людей. У вас, значит, родственники там?

— У меня, — сказала Юля. — Тетя. Двоюродная.

— А, — непонятно протянула проводница. — Тетя — это хорошо.

— Странно вы как-то о Щедром говорите, — сказала проводнице Марина. — Что это вообще за город?

— Да город как город, — ответила проводница. — Небольшой, небогатый. Ну, со своими странностями, конечно. Мэр у них бывший, говорят, колдун был.

— Колду-у-ун? — протянула Юля. — Скажете тоже!

— Да врут, конечно, никакой не колдун. Но вообще, странностей в городе много. Сами увидите.

— Да странностей в любом городе достаточно, — задумчиво сказала Юля. — Вы думаете, в Москве их нет или в Питере? Да сколько хочешь!

— Ладно, мы в купе пойдем, — сказала Марина. — А то что-то стоять холодно.

— Может, вам чаю принести? — встрепенулась проводница.

— Нет, спасибо, мы еще сок не допили. Пойдем, посмотрим — мыши наши не убежали?

Девушки вернулись в купе. Духота из него исчезла как по волшебству, свежий воздух, напоенный ароматами мокрой травы и полевых цветов, стоял в купе, как ваза с дорогим букетом.

— Ах, — потянула носом Юля. — Что за прелесть! Будто цветущей липой пахнет! И лилиями!

— Действительно, — озадачилась Марина. — Откуда тут быть такому аромату?

— Волшебство, — засмеялась Юля. — Ты же слышала: Щедрый — странный город.

Словно подтверждая слова Юли, в купе добавилось ароматов. Теперь пахло розами, флоксами, гиацинтами и еще какими-то неизвестными, но душистыми цветами.

— Ничего не понимаю, — заявила Марина, купаясь в ароматах. — Может, у тебя духи в чемодане пролились?

— Я не пользуюсь духами, — пожала плечами Юля, и загадка так и осталась неразгаданной, но от этого не менее прекрасной.

Это облако ароматов сопровождало девушек даже тогда, когда они пошли в вагон-ресторан. Они хотели заказать себе по скромному салатику и бутылочке пепси-колы, но чудеса продолжались. Официантка с лицом христианской великомученицы вмиг преобразилась, едва завидев Юлю и Марину, заулыбалась и засияла гостеприимством так, что девушки ощутили себя по меньшей мере герцогинями инкогнито.

— Мы бы хотели, — начала Юля, но официантка только игриво взмахнула наманикюренной ручкой:

— Сейчас все будет! Мигом!

Девушки сели за столик. На нем как по волшебству (ах, опять это волшебство влезло!) клетчатая, в желтоватых неопрятных пятнах, скатерть сменилась накрахмаленным белоснежным чудом. Следом за скатертью мигом сервировались закуски самого изысканного вида на самых изысканных тарелках…

— Юль, что это? — шепотом спросила Марина, но за Юлю ответила официантка:

— Это наше фирменное. Всегда подаем тем, кто прибывает в Щедрый.

— А откуда вы знаете… — Юля не успела договорить, как официантка уже исчезла в чреве вагона-ресторана, оставив на столе помимо закусок целую батарею из запотевших бутылочек кока-колы и минеральной воды.

— Чудеса, — повторились девушки и отдали должное еде и напиткам. Юля было заикнулась о деньгах, но тут из чрева вагона-ресторана донесся голос официантки:

— Не волнуйтесь, все оплачено!

— Кем? — спросила Марина, а Юля сказала:

— Пойдем-ка отсюда.

Девушки вернулись в купе, и тут Марина задала Юле, что называется, наводящий вопрос:

— Юля, а точно твоя тетя — только преподаватель музыки?

— Ну… да. А что?

— А то, что с нами обращаются так, будто мы принцессы. Как минимум. Может, твоя тетя какая-нибудь крупногабаритная шишка, которую все знают и перед которой трепещут? Вот тебе повезло…

— Нет, — покачала головой Юля. — Такого просто не может быть. Смотри, а гроза, кажется, проходит.

Марина взглянула в окно. Тучи исчезали с неба, будто их стирали ластиком. Яркая, до рези в глазах, синева заполняла пространство над поездом, вынырнувшим из грозы, как незадачливый купальщик выныривает из тинистого озерка. Под этой синевой, чистые, спокойные и прекрасные, как евангелисты перед крещением, стояли сосновые и пихтовые леса — от них невозможно было оторвать взгляд.

— Красота какая, — прошептала Юля. — Вот бы там погулять… Я таких лесов в жизни не видела.

— А вдруг там волки, — хмыкнула Марина. — И медведи. Ходят толпами. Ой, мама!

Постыдное для почти взрослой девушки «Ой, мама» прозвучало потому, что поезд на какое-то мгновение замедлил свой стремительный бег. Даже, кажется, совсем остановился. И в этот невероятный миг из леса, слегка косолапя, вышел медведь и довольно бойко направился к поезду.

— Медведь, — слабо промолвила Марина. — К поезду пошел. По-моему, к нашему вагону…

— Н-ну и что, — храбро ответила Юля. — Может, это ручной. Его проводники приручили. Прикормили. Вот он и…

— А если он в наше купе залезет? — совершенно нерезонно предположила Марина, и тут в дверь купе деликатно постучали.

— Ай! — вскрикнула Марина. Вообще эта девушка имела склонность к незапланированным вскрикиваниям нервического свойства, поэтому ей в нашей повести отводится роль этакого греческого Хора, отвечающего за эмоциональное состояние той или иной картины.

Итак, Марина вскрикнула, Юля привычно шикнула на подругу и открыла дверь купе. И отступила внутрь, потому что ожидала увидеть проводницу, но вовсе не этого… хозяина лесов.

— Вы кто? — сурово спросила Юля. — Чего вы хотите?

Довольно плюгавого вида мужичонка, весь заросший бородой, в каком-то непонятном тулупе, вывернутом мехом наружу, забормотал:

— Значить, здрасте вам, деточки. Значить, лесничий я буду, значить, Потапом мене кличуть. Ты-то, востроглазая, племяшкой Анне Николавне будеши али как?

— Да, я племянница Анны Николаевны, — удивляясь, кивнула Юля.

— Оно мы заметимши. Запах, то исть, значить, глазки похожимши. Один в один. Так ты, деточка, передай-ко вот Анне Николавне травки. Она давно просимши…

С этими словами лесничий Потап протянул Юле подозрительного вида брезентовый мешок, легкий, но явно плотно набитый. От мешка действительно исходил терпкий запах сушеных трав.

— Анна Николавна знаить, от кого травки.

— Хорошо, я передам, — кивнула Юля, держа мешок на некотором расстоянии, словно он был мокрой кошкой, собиравшейся встряхнуться.

— Ну, значить, тады пошедши я, — потоптавшись, сказал лесничий Потап. — Вы, деточки, ежели увидите Патрона Кириллыча, привет ему передавайте. От меня, значить. А Анне Николавне поклон. И еще — вот чуть не забыл, голова еловая! — скажите Анне Николавне, что, значить, бальзам-то хорошо-от пошел. Помогаить, значить. Ну, все.

И лесничий затопал к тамбуру, оставляя за собой след из еловых иголок.

Девушки в молчании смотрели то друг на друга, то на мешок с таинственными травами. Наконец Юля опомнилась, положила мешок на сиденье и захлопнула дверь купе. И тут же поезд тронулся, набрал ход, замелькали бессчетные сосны, пихты и елки, остро протыкающие небесную синеву.

— Твоя тетушка становится все более загадочной личностью, — сказала Юле подруга. — У нее такие связи…

— Маринка, прекрати, — рассмеялась Юля. — Ну что такого в том, что она знает какого-то лесничего! Щедрый — город маленький, все живут как добрые соседи.

— Ага. Интересно, что это за травы.

— Интересно. Но я бы все-таки поостереглась открывать посылку, предназначенную не мне.

— А я тебе и не предлагаю. Убери мешок подальше. От него воняет. Ой, смотри! Что это с нашими мышами?

Мыши, до сей минуты спокойно дремавшие в клетке, теперь взволнованно прыгали, крутились, пищали и вообще мельтешились, как могли. Такое безобразие продолжалось минут десять, после чего мыши выдохлись и без сил упали на опилочное дно клетки.

— Ничего не понимаю, — сказала Марина.

…Поезд несся вперед, с каждой минутой приближая девушек к городу Щедрому. А лесничий Потап, которого мы оставили, как вы помните, в лесу, постоял немного на шпалах, втянул носом разогретый поездом воздух, после чего как-то неуловимо преобразился в самого натурального медведя. Ставши медведем, лесничий неторопливо затрусил обратно в лесную чащобу, как всегда довольный тем, что не было свидетелей его превращения.

Оставшееся до приезда время Юля и Марина продремали. Неожиданно напала на них липкая и мягкая сонливость, окутала нежным одеялом, зашептала в уши какие-то соблазнительности, ценные для одних только молодых девушек… Наши героини пристроились каждая на своем сиденье, взбили каменистые казенные подушки, чтоб стали немного помягче, и задремали крепкой дремой юности. И казалось, что даже колеса поезда стучат тише, чтобы не будить Юлю и Марину, но это уж, разумеется, совершеннейшая нелепица.

Неизвестно, что в это время снилось Марине, да, впрочем, это и не имеет значения. А вот Юле приснилось, что она находится на заседании литературной студии «Пух Эола», которой руководил поэт-самородок Валерий Крепостьянов. Раньше Валерий Крепостьянов был преподавателем физкультуры в каком-то колледже, а потом муза его осенила, и он стал поэтом. Издал две тоненькие книжки за счет каких-то добродетельных спонсоров. Счел себя гением и создал литературную студию для подобных же гениев-единомышленников, а также подрастающей поэтической поросли. Одной из подающих надежды была Юля. Крепостьянов даже намекнул ей, что некоторые из ее стихотворений вполне могут быть опубликованы в студенческой малотиражке и самодеятельном альманахе «Поэтические пушинки». Но Юля жаждала большего, а потому написала венок сонетов, посвященный ночной студенческой Москве. Крепостьянов прочел венок на одном из заседаний студии и своими уничижительными замечаниями превратил венок в веник, едва не доведя Юлю до слез. И вот теперь ей снится…

Стоит она в комнатке, где обычно проходят заседания «поэтических пушинок», и все члены студии, рассевшись в продавленных креслах, смотрят на Юлю крайне неодобрительно. А Крепостьянов, пристроившись за столом и сверкая обширной лысиной, рассуждает скрипучим голосом:

— Вы, Юленька, пока далеко отстоите от настоящей, исконной, духмяной поэзии! Ваш венок сонетов, извините за выражение, буквально фонтанирует формализмом, искусственными напластованиями аллюзий и аллитераций. Вашим стихам не хватает простоты и доступности, не хватает аромата реальной жизни. Ваши сонеты слишком далеки от настоящего!

— Но я пыталась создать ирреальный образ Москвы, — возражает Юля.

— В этом ваша ошибка! — чуть не кричит Крепостьянов. — Поймите, деточка, надо быть ближе к запаху земли.

— Это как? — хмурится Юля, а остальные «пушинки» начинают хихикать, словно уж они-то знают, как именно пахнет земля и как этим запахом насладиться.

— Вот, помнится, — лысина Крепостьянова начинает блестеть романтически, — выехал я как-то летом к бабке в деревню. Выкапывал с нею чеснок, навозом огород удобрял… И тогда понял: вот она в чем, истинная поэзия! Истинная пейзажная лирика! У меня тогда родилась такая строфа:

Не говорите о метаморфозе,

О рифме, о размере, о строке!

Поэт лишь тот, кто знает о навозе,

Об удобреньях и о чесноке!

Крепостьянову аплодируют. Он вдохновенно вытирает лысину платочком и говорит:

— Подумайте об этом, деточка. У вас есть задатки, чтобы стать поэтом. Но не уходите в формализм, в бесплодное словотворчество… Помните…

— О навозе, — едва слышно хмыкает кто-то.

— Я буду писать так, как сочту нужным, — гордо заявляет Юля.

— Что ж, — делает губы трубочкой Крепостьянов, — тогда мы вынуждены будем попросить вас покинуть ряды членов нашей литературной студии. И на публикации в альманахе вы можете не рассчитывать.

— Ну и что! — обиженно кричит Юля. — Проживу я без вашей паршивой студии! И публикации у меня будут не то, что у вас — в изданиях получше!

— Что ж, удачи вам, деточка, — криво улыбается Крепостьянов. — Можете быть свободны. Мы вас не держим.

— Ренегатка, — шепчет кто-то Юле в спину. И глупо и обидно.

И тогда Юля оборачивается у двери. Бросает на всех прощальный взгляд. И вдруг понимает, что ее взгляд — на самом деле — луч пламени. В этом пламени члены литературной студии начинают гореть как бумажные куклы, без крика превращаясь в пепел. А на голову Крепостьянову опускается большая шаровая молния и — а-ах! — взрывается, будто лопается спелый арбуз. И странное дело — это совсем не пугает Юлю, а наоборот, вызывает у нее злую, бодрую радость.

— Так вам и надо! — кричит Юля. — Бездарности! Я вам всем покажу!

Тут она чувствует, как кто-то деликатно трогает ее за плечо. Юля вырывается из паутины своего жутковатого сна и открывает глаза. Над ней склонилась проводница:

— Подъезжаем. Через пять минут будет станция.

— Спасибо, — бормочет Юля.

Марина тоже проснулась и взволнованно глядела в окно, за которым теперь были видны не бесконечные леса, а нагромождение домиков и коттеджей, по скученности напоминавшее пчелиные соты… Над заборами вскидывали ветки сливы и вишни, кое-где торчали подсолнухи…

— Наверное, весь Щедрый такой, — сказала Марина Юле. — Большая скучная деревня.

Наконец поезд подошел к станции. Видимо, жители или власти Щедрого не посчитали необходимым сооружать помпезный вокзал, а потому ограничились небольшой двухэтажной станцией, аккуратной, как старушечья шкатулка с бережно хранимыми письмами. На фасаде станции мозаикой было выложено название:

ЩЕДРЫЙ

Поезд совсем замедлил движение и остановился.

— Стоянка одна минута, — объявила проводница. — Поторопитесь, девочки. Давайте я помогу сумки нести.

— Да что вы, мы справимся!

Девушки сошли на перрон.

— Удачи вам и приятного отдыха в Щедром! — весело сказала проводница.

И тут же поезд тронулся.

— Хм, — сказала Марина. — Неужели минута уже прошла?

— Что? — спросила Юля.

— Я говорю, поезд слишком быстро от станции рванул. Странно.

— А мне странно другое, — сказала Юля.

— Что?

— Нас никто не встречает. А ведь я давала тете телеграмму.

— У тебя есть номер ее мобильного телефона? Позвони.

Юля послушалась совета и набрала тетин номер, но в ответ услышала, что абонент временно недоступен или выключил телефон.

— Неудача, — пробормотала она, пряча телефон.

Девушки огляделись. Перрон был вопиюще пуст и чист. На нем не валялось даже окурков.

— Никаких признаков цивилизации, — заметила по этому поводу Юля.

— Слушай, а может, возьмем такси и доберемся до дома твоей тети?

— Во-первых, я не вижу здесь ни одного такси, — слишком спокойно сказала Юля. — А во-вторых, как ни странно, я не знаю тетиного адреса.

— Но ты же писала ей письма?!

— Да. По адресу «г. Щедрый, абонентский ящик 5». Вот тебе и весь адрес.

— Ой! — вскрикнула Марина (как вы помните, ей в нашей истории просто необходимо изредка это делать). — Как же нам быть?!

— А я знаю? — огрызнулась Юля. Нет, не огрызнулась, а скорее прорычала. И очень удивилась, когда поняла, что ее рычание не утихло, а, наоборот, усиливается с каждой минутой.

Все разъяснилось, когда на станционную площадь, рыча, сигналя и сверкая, явились (иного слова не подбирается!) пять потрясающих мотоциклов — серебряные, ало-синие, черно-желтые монстры, прекрасные и невероятные на этом провинциальном перроне.

Как по команде смолкли вулканоподражательные моторы. Наездники прекрасных байков, облаченные в комбезы и гермаки, за которые всякий уважающий себя байкер прозакладывал бы душу и пиво, молча спешились. Один из них, сплошь в черном, как принц ночи, подошел к девушкам и снял шлем.

— Ой! — неоригинально заявила Марина.

Юля секунду подумала и тоже сказала «ой». Но в тональности ре мажор.